Футурист

Метрика — размер — ритм — графика — это тот же язык стиха. Несмотря на то, что они могут восприниматься в качестве внешних признаков жизни текста, то есть только лишь как модификации формы, они работают на ином уровне, отличающимся от функций фасада (какими бы эстетически важными они ни были). Выбор определенного размера, ритма происходит оттуда, откуда идет жила, которую поэт вытягивает из себя на страницу — это больше чем техника, это — способ существования стиха. Отказ от традиционности в ритмах/размерах сразу задает направленность слову — то, с какой отчаянностью футуристы открещивались от ямбов и хореев, изламывая строфам привычные позвонки, заставляет завидовать их смелости — настолько это было неожиданное и радикальное разрушение старых форм.

В том, как Владимир Маяковский входит в литературу, есть нечто особенное. Он появился здесь в компании сомнительной шайки молодых людей, лишенных манер и старосветского литературного вкуса. С ними Маяк-й выходит на большую дорогу, манифестируя новизну — при этом, манифестация была не жестом, но прямым действием (в сочетании с традиционностью, которая в Маяковском, конечно же, чувствуется — и в замаскированном использовании традиционных размеров, и в готовности писать лирику такой силы и нежности, которая казалась неуместной тем, кто видел в нем только оголтелого бандита литературы).

Рок-звезда

Богоматерь нью-йоркских панков Патти Смит называет Маяковского «первой рок-звездой». То, почему она так говорит о нем не случайно и важно. До того как подойти к микрофонной стойке, Патти скиталась по Нью-Йорку, воображая себя незаконнорожденной дочерью Артюра Рембо, и собиралась стать поэтом. Однако что-то изменилось, и она стала не читать свои стихи, а петь их. Смит чувствует нечто, что объединяет поэзию с рок-н-роллом: их связывает одна и та же вибрация — дионисийский грув перемен, инициирующий юношей в молодых святых с расширенными зрачками. Она имеет в виду бытие Маяковского в качестве говорящего от себя — и предельно искренне, говорящего по-новому — доходя порой до вызова (претендовал ведь на место 13-го апостола) и китча (в своих «партийных» вещах), но делающего это открыто, на языке, доступном миллионам. Так потом говорили Элвис и Дилан. Поэты и рок-звезды в одном лице. И Маяковский — первый из таких.

Революционер

Как бы мы не старались преодолеть клише в восприятии поэтов (повторение их похоже на убийство), но — все же это должно быть сказано: суть Маяковского — это революция (а если уж на то пошло, то революция не может стать клише). То есть — вечное вперед, вечное возрастание, переизобретение себя. В этом смысле живой язык — такой, где литература действительно имеет значение — революционен.

Но все же не до конца. Литература неидеальна в том смысле, что хоть для творения есть такие, по словам Боба Дилана, невычитаемые условия как опыт и наблюдательность, она может лишь пересказывать этот опыт — то есть бесконечно возвращаться в прошлое. Опередить опыт литература никогда не в силах, даже двигаться с ним наравне — для нее уже сверхскорость. Слово всегда существует как результат, как сообщение о том, что уже случилось. Как заставить слово стать самим процессом — тем, что совершается, прямо сейчас, и не останавливается никогда — сделать его революцией?

Маяковский делает две вещи — он максимально ускоряет и уплотняет свой стих до того, что делает его участником свершения, и участником вочеловеченным, со своим лицом.

Он говорит «о себе» — делает это так, как не делал никто до него никогда — и так, что услышать и понять его способны площади и стадионы (они же — и пойти за ним на улицы).

Маяковский в сущности своей всегда стремился — и стал по-настоящему массовым художником. Оставаясь отчужденным от пошлости, которая в той или иной степени присуща любому глобальному явлению, он заговорил на языке понятном, до предела выраженном, и несущим в себе вызов перемен. Новизна этого языка возведена в систему, ставшую способом его существования. К тому же, помимо экспериментальных инъекций неологизмов, Маяковский вводит в речь другую модификацию максимально современного, понятного всем языка — элементы уличной, сниженной лексики, вульгаризмы. Это — тоже форма ускорения, попытка текста передвигаться наравне с опытом, со своим временем.

«Сломать старый язык, бессильный догнать скач жизни» — это из «Пощечины общественному вкусу» — первоочередная задача, которое ставит себе новое авангардное искусство начала века.

Крушение старого языка производится с твердым ощущением нового. Маяковский задает новые ритмы. Перемены осуществляются на уровне версификации и композиции стиха — в сущности, кажется, что он меняет только аранжировку — и это правда. На деле оказывается, что метрика меняет глубинные стиховые вибрации, которые у Маяковского не существуют сами по себе — а только в соединении с ритмами времени и ритмами дыхания читающего.

Плотник

Ну и, конечно, Маяковский построил «лесенку». Это структура, действительно, ранее не существовала в русской словесности в таком виде, и хотя истинная ценность преобразований Маяковского состоит не просто в том, что он придумал ступенчатое расположение строф, а в том, почему и как он пришел к такой форме, все же не стоит сбрасывать со счетов его значение как выдающегося аранжировщика стиха.

Известно, что сам Маяковский считал, что форма, в которой мы видим стихотворение на бумаге, способствует его прочтению. То, как графически расположены слова, многое меняет в их восприятии. Маяковский дает своему слову определенное, не означенное ранее в литературе пространство, как бы физически помещая в пределы стиха и читателя тоже (теперь и он соучастник движения).

Форма «лесенки» — разбивка строк на ступени — помогает техническому прочтению (хотя, порой, и наоборот затрудняет его, пряча рифмы в изгибах) — формирует определенный ритм дыхания, с которым нужно читать. Это приближает стихотворение к чему-то максимально воплощенному. Дыхание как физическое явление связывает слово с телом. Стихотворение, влияя на дыхание, на частоту вдохов и пауз между выдохами, тем самым входит в того, кто его читает, то есть выходит за свои — собственно литературные — пределы, претендуя на завоевание новых земель, до этого словом не освоенных.

Маяковский открывает свой текст — но соль здесь не в снижении уровня текста ради достижения понимания, а в том, что Маяк-й пытается нагнать время, говорить на максимально современном, максимально понятном, сжатом языке, и в нем оставляя читателю пространство для поиска.

Маяк

Несмотря на то, что Маяковский сумел обновить поэзию сразу по нескольким фронтам — включая реформации в тематике, лексике, рифме, фонетике, пожалуй, именно метрика и композиция, полнее всего выражают те изменения в дыхании, которые определили перемену курса движения той шариковой сверх-ручки, которая определяет идиоматику Письма. Не структура «лесенки», а эти изменения стали революцией для русской литературы — и не только. Маяковский важен для американской поэзии 50-60-х гг. — его открытия вдохновляли Аллена Гинзберга, который тоже писал как дышал, фиксируя уже американский «скач» в своих экстатических виршах. (В июле 1981 г. Гинзберг совместно с профессором американской литературы Энн Чартерс читает лекцию, посвященную своему Маяк-у.)

И то, что, спустя десятилетия после его смерти Патти Смит называет Маяковского первой рок-звездой — неудивительно. Его слово, неся дыхание и ритм внутри себя, могло сметать стены — как рок-н-ролл во время уже другой, шестидесятнической революции. Слово это в своей мощи и ясности доступно для всех, ритмы эти раскачивают своими бунтарскими элвисовскими бедрами строфы и целые литературы, со страстью, которой не было все-таки ни у кого, кроме Владимира Маяковского.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>